СОЛО ПАГАНИНИ
Он точно заживо похоронил себя в музыке, вернее, в нее превратился. Он не очень любил клавиши (говорил, что кость мертва), но до наваждения-струны и мог легчайшим движением извлекать из них двойные флажолеты, то есть двойные высокие, почти свистящие звуки, повергая знатоков в полное тем изумление.
Его пальцы были тонкие и гибкие (на левой руке длиннее, чем на правой), а тело, будто из резины, легко приспосабливалось к нужному положению, объему, прыжку-любой позиции, свой инструмент работы Гварнери дель Джезу он называл дальнобойною пушкой, и любимейшей на нем нотою явилась нота соль.
Ему, Паганини, всегда было удобно в неудобном и, наоборот, абсолютно неловко в привычном, так что Джакомо Коста, консерватору и педанту, первому своему учителю, он в первый же урок сильно попортил кровь, не выказывая ни малейшего желания перенять у него способ ведения смычка. Ведь: "Делай все, дабы имя твое стало бессмертным",- заказала ему мать, уверовавшая по сновидению, что сын будет гением скрипки; сын и старался: скрипку не успев взять в руки, тут же начал изобретать новые, еще неведомые приемы игры, эффекты которой сразу потрясли слушателей. Странно было ощущать себя в этих резких звуках, в этих высоких нотах, в струях этих нервических, будоражащих песен, звучавших в генуэзском раю: небо - лазурь, белоснежный полет парусов на лукоморье, тиренская вода-драгоценный сплав купороса с индиго и город: древний, италийский, ввысь.
Паганини родился в раю, однано в проезде Черной кошни, в дому владельца мелочной лавки. Быть может, лишь на тысячелетие объявляется такой мальчик. Уже в пять годов заметили, что колокола Генуи вводили его будто в летаргию - он цепенел, орган заставлял рыдать, старинная песня эти слезы сушила вмиг, и ему подарили тогда скрипку, таи ладно пришедшуюся рукам, словно он с нею увидел свет. То был очень капризный и раздражительный мальчик. Из-за собственной ли патологической музыкальности (весь мир он разделял на бемоли), из-за деспотичности ли родителя, заставлявшего (мешавшего) музицировать, из-за телесной ли болезненности (спазмы, судороги, горловые припадки, сведшие его потом в могилу) - бог весть.
Свой первый сольный концерт - Корелли, Вивальди, Тартини, Крейцер и сложнейшая соната Плейеля - Никколо Паганини дал в восемь с половиной лет: генуэзская публика, состоявшая из беспощадных знатоков, подстерегавших любой повод освистать исполнителя, неистовствовала от восторга. Выступление свершилось в достопочтенной церкви Санта-Кроче, но удивляться тому не надо: в эпоху серебряной пудры, алмазных пряжек на мужских башмаках, дворцовых интриг и дорогостоящей игры в меценатство святилище служило и театром, где дамы держали в одной руке молитвенник, а в другой - веер или левретку. Здесь, в этой извращенной двойственности, открывается мир Паганини - некий гибрид цинизма и одухотворенности, атеизма и суеверий.
Всю сознательную жизнь - в делах, быту и любви - он играл роль черта. "Если б,- с лукавым вздохом говорил близким, - я не украшался разными диковинами, то не имел бы и трети того капитала, который составляет знаменитое мое состояние". Он так загипнотизировал своим именем и своей мефистофельской физиономией окружающих, что при виде его одна барышня не могла сдержать крика ужаса, а старичок капельмейстер, одаренный им однажды во время репетиции понюшкой табачку настоящего парижского изделия, постарался незаметно понюшку просыпать, дабы не проморгать какого-нибудь сатанинского снадобья.
В искусстве же игралась роль демона: тут единодушны и Гете, и Делакруа, и Гейне, и Бальзак, и Берлиоз. Это была страшная, неотразимая, властная сила, с какой он подчинял себе всех, кто его видел и слышал.
Не сохранилось никаких документов, которые бы свидетельствовали о том, что Паганини когда-либо посещал школу, никто не видел его с книгой в руках, никто не слышал, как он занимался или репетировал. В дни своих концертов виртуоз просыпался поздно, был нервен и долго сидел на кровати, ничего не делая, лишь каждую минуту нюхал табак: это служило верным признаком внутренней работы. Известен случай: один любопытный, во что бы то ни стало желавший проникнуть в его секрет, подсмотрел в замочную скважину, как Паганини в гробовой тишине подносил скрипку к подбородку, прогуливаясь пальцами по грифу, но не прикасаясь смычком к струнам.
Музыкальность этого человека была феноменальна. Среди многочисленного оркестре, во время оглушительного звучания труб и барабанов ему стоило только тронуть свой инструмент чтобы его настроить, и при тех же обстоятельствах он слышал незначительные неточности настройки у других на дальнем расстоянии. Иногда он бравировал тем, что чисто играл на полностью расстроенной скрипке или рвал три струны, продолжая сложнейшие вариации на одной.
Он дружил с Байроном, Россини, Энгром, лордом Нельсоном и леди Гамильтон, Кановой и Листом в действительности: в грезе же - с Гайдном, Моцартом, Бетховеном, и, будучи смертельно болен, не мог отказать себе в удовольствии послушать его "Торжественную мессу". Он любил (и они любили его) многих женщин: Элизу Бачокки и Паолину Боргезе - сестер Наполеона; великолепную певицу бельканто Антонию Бьянки, подарившую ему сына; баронессу Елену Добенек; наконец, последнее "любовное интермеццо" - очаровательную Карлотту Уотсон, трофей лондонской гастроли, но любил как бы не до конца, и если бы ему пришлось отвечать перед неким сверхчувственным судом, он не задумываясь, ответил бы, что никому и ничему, кроме музыки, отдавать свою Душу не мог.
Внешне Паганини, никогда не знавший оскорблений, несправедливости и равнодушия, но только славу, мог казаться очень благополучным. Скрипачи ломали себе головы, разгадывая его тайну, потея над трудностями, которые он одолевал (вернее создавал сам) шутя, но вызывали у публики лишь улыбку жалости. Что знали о нем? Почти ничего: этот человек проходил мимо толпы, никогда не соприкасаясь с ней, ни с кем из людей не связывала его никакая общность, чуждался он и всякой духовной склонности, страсти, даже собственного гения, относясь к нему почти с иронией. Он объездил всю Европу, называя себя шпильманом - бродячим скрипачом. Начиная с того часа в 1801 году, как появился он со скрипкою перед прихожанами Санта-Кроче, почти вся жизнь промчалась в дороге, и ее основными знаками стали: сцена, колесо брички, переносной кожаный сундук, номер в отеле. Он давал до двухсот выступлений за сезон, одновременно (между прочим) занимаясь композиторством: его "24 каприччи", Первый и Второй концерты для скрипки с оркестром, пьесы "Кантабиле" и "Перпетуум мобиле" - шедевры музыки. Гонорары бродячий скрипач требовал умопомрачительные. К концу жизни он, на вершине мировой славы, первый и единственный среди инструментальных виртуозов стал обладателем полуторамиллионного состояния, орденов, графского поместья Гайона, баронства, бесценного собрания старинных музыкальных инструментов.
Он был величайшим мастером и, казалось, всего себя посвятил лишь технике, но он же презрел эту технику и доказал, что талант артиста - в его сердце, а не руке, ибо записал: "Надо сильно чувствовать, чтобы другие чувствовали". Он был родоначальником концертной индустрии и чистогана от искусства, но он был и тем реформатором его системы, который отказался от лакейства у меценатствующего аристократа и сделался свободным художником нового, революционного века и новой формации: когда ему передали предложение английского короля выступить при дворе за половину требуемого вознаграждения, Паганини ответил: "Его величество может услышать меня за значительно меньшую сумму, если посетит концерт в театре".
Зал на том концерте, вмещающий три тысячи человек, был переполнен, и первое соло Паганини было отмечено тоном огромной силы. Он играл фа-мажорную сонату Бетховена: часть рондо - на две октавы выше, а тему адажио начинал каждый раз вверх смычком - наперекор традиции, - и скрипка (Лист сказал про нее: "О боже, сколько муки, сколько горя, сколько страдания выражают эти четыре струны!"), казалось, была послушна не механической беглости пальцев, но дыханию и пульсу своего господина, не разрешая себе ни одного, даже едва уловимого диссонанса.
Кто ведал о судорогах его плоти? Пожалуй, мало людей. Его каталептические припадки, его нестерпимые горловые спазмы и боли доводили измученное тело до полного измождения: "Желать себе я мог бы смерти, но и желание угасло..." В 1837 году он уже полностью потерял голос, пользовался для общения записками, шутил, что похож на Бетховена, только наоборот.
Он умер от туберкулеза горла в мае 1840 года, в Ницце, - существует свидетельство, обнимая скрипку. Он, плебей, демократ, и после смерти продолжал оставаться бродячим музыкантом, ибо церковь запретила хоронить того, кто при жизни был заклеймен, как безбожник и якобинец, и потому набальзамированное тело Паганини поместили в морг госпиталя для прокаженных, и долгих четыре года объемлел ужас местных жителей - они клялись, что по ночам слышат дьявольские струны.
Однако через четыре эти года запрет был снят, и яхта "Мария Магдалена" доставила под парусами останки великого грешника в Италию. В порту таможенники по подозрению в контрабанде обыскали гроб; в темноте же, тайно, свершился наконец обряд погребения. Но и на этом посмертная одиссея шпильмана не кончилась: в 1853 году тело перенесли в поместье Гайона, в 1876-м - в Парму, а через семь лет какой-то чешский скрипач, решив удовлетворить свое несколько странное и мрачное любопытство, сумел убедить кого надо извлечь кости, дабы видеть тень великого артиста. По прошествии же еще трех годов в связи с закрытием старого кладбища гроб вновь был выкопан и захоронен на новом.
Поговаривают, впрочем, что теперь земляки Паганини считают: он должен закончить земной путь там, где начал, то есть в славном городе Генуе. Уж кто-кто, а генуэзцы-то знают (в дотошных подробностях это передается из поколения в поколение), как давал скрипач здесь концерты. Они видят его как живого. Обычно он заставлял некоторое время ждать своего появления, но когда резко и быстро, в голубом рединготе со звездой выходил на эстраду, редингот на шагу сбрасывая и оставаясь во фраке - тощий, восковолицый, востроносый, с блуждающей вольтерьянской улыбкою, - публика взрывалась громом рукоплесканий, а он раскачивался, как хмельной, и низко кланялся, и вскидывал руки к небесам, и протягивал их к кулисам, словно вызывая оттуда кого-то другого, словно не понимая, что эти аплодисменты относятся к нему самому.
