[ Глава V. Зрелость ] >> [ 15. Домашний очаг Тарреги ]

Раскин как-то сказал: “Если человек живет как человек, его дом должен быть храмом”. Таким и был дом Тарреги: маленький храм скромности и гармонии. Солнце светило в окна столовой, неожиданно превращающейся в течении дня то в кабинет после обеда, в академию в часы уроков, в концертный зал, когда приходили близкие друзья Тарреги. Прямоугольный стол из сосны, с двумя боковыми крыльями, делавшими стол овальным во время еды, покрытый ковром, выцветшим и почти бесцветным от времени и длительного пользования, простой “буфет” у одной из стен, на стенах множество картин маслом,  акварелей, пастелей и офортов, представляющих разные события и все с искренними посвящениями авторов. Настенные часы  с очень тихим звуком. Несколько круглых стульев и один плетеный, который, мы, ученики, отнимали друг  у друга, чтобы удобно сесть во время урока и в углу зала, между буфетом и дверью на веселую крышу с горшками с геранью, гвоздикой и другими цветами; низкий стул, на камышовом сиденье которого, продавленном и деформированном от долгого использования, провел большую часть своей трудовой жизни артист. Кажется, я вижу, как он встает по утрам, с бородой в беспорядке, спутанными волосами, широкая шея повязана платком из тонкой шерстяной ткани сероватого цвета, небрежно завязанным под подбородком, со свободно спускающимися на грудь концами. Он носил пиджак из гладкой шерсти, небрежно застегнутую рубашку, на поясе стянутую крестьянским кушаком, обувался в широкие и удобные ботинки. Он двигался медленно, но не тяжело. Яркий утренний свет беспокоил его глаза, страдающие от офтальмии. Ритм спокойного блаженства в его жестах свидетельствовал об усталости от непрерывной  борьбы, полной стремлений и надежд, редко превращающихся в реальность. Один и тот же свет смешивает на его челе последние отсветы ночи, которые рассеял сон и первые идеи, родившиеся с новым днем. Все  его существо покорено этой страсти к искусству, которая поглощает наши чувства и изолирует нас от внешнего мира. Телу он дает только самое необходимое для жизни. Магнитом обладает для него только гитара, которая с такой силой притягивает его, что без нее  он чувствует, как теряет органические и даже душевные силы. Каждое утро, после утреннего туалета, Таррега зажигает сигарету, берет гитару и садится на свой рабочий стул в углу столовой. Настроив гитару, он дает разминку  пальцам, переплетающимся между собой и в длящихся беспрестанно гармониях. Этот монолог прерывает завтрак, и гитара отдыхает на коленях маэстро. Простого кофе с булочкой достаточно, чтобы выполнить необходимый ритуал. А теперь, без преамбул, за работу! На коробочку со спичками опираются карманные часы, хронометрирующие до секунды длительность каждого упражнения, хроматические гаммы, диатонические и в терцию, в сексту, с различными ритмическими ударениями, с трудностями уверенности, быстроты и сопротивления. Час отведен арпеджио, легато и трелям, один или несколько часов различным позициям и некоторым пассажам, способным обессилить и руку атлета. Так проходят утренние часы, пока на столе не накрывают скатерть, не устанавливают тарелки и приборы. “Пако, обед остывает!” - замечает с нетерпением жена.  Маэстро молча поднимается и вздыхает, наполовину от усталости, от незавершившейся победой борьбы, наполовину с сожалением о быстротечности времени. Он кладет гитару в футляр, на несколько минут уходит, снова возвращается в столовую и садится за стол, чтобы разделить с женой, детьми и братом Висенте хлеб насущный, который в любви к родному очагу становится хлебом души. После обеда снова гитара, но работа другая. На столе тома полного собрания сочинений Шумана для фортепиано, под рукой у него также Сонаты Бетховена, Моцарта, Прелюдии, Вальсы, Мазурки Шопена, Романсы Мендельсона, Экспромты, Музыкальные моменты Шуберта и Сюита Баха для скрипки и виолончели. Таррега листает один из томов, останавливается на одной из страниц, прочитывает то, что его привлекает, позволяют или нет возможности гитары, и старается проникнуть в дух этих авторов. Он добивается слияния души музыки с душой гитары и с жаром его любви артиста, стук пальцев  по наковальне из черного дерева, создает песни, гармонии и ритмы, которым гитара придает новую поэтичность. Неожиданно его прерывает чей-нибудь приход. Каждый день к вечеру приходят его близкие друзья и любители, чтобы послушать его. В семь часов с математической пунктуальностью появляется доктор Гарсия Фортеа, который доставляет себе удовольствие игрой на двух гитарах с маэстро и уходит точно в восемь часов. Тем, кто остается, Таррега предлагает одну из гитар, чтобы они продемонстрировали свои навыки или свою любовь к искусству, слушает и одобряет их, снисходительно и благожелательно. Вечером, после ужина, когда в доме все спят, Таррега играет для себя. Этот момент, когда гитара и артист сливаются воедино, в одно тело и в одну душу. Сколько часов проходит так? Как бы то ни было, эти моменты были для него, но это были моменты несравненного счастья, компенсирующие усталость и горькие разочарования.

Когда вы попадали в дом Тарреги, было что-то в его атмосфере, что входило в самые сокровенные уголки вашего существа и наполняло душу удовольствием и спокойствием. Порядок расположения мебели и домашних предметов, картины, барельефы и музыкальные инструменты радовали ваш взгляд, и это спокойствие, в обстановке без малейших резких звуков, доносило только эхо горячих и интенсивных колебаний. Ни одна деталь дома и его обитателей не давала повода заподозрить их в дурном вкусе в любом из аспектов. Эта благословенная простота, подчиненная ревностному культу правды, свидетельствовала о самой высокой духовности. Дом был, как замкнутый, скрытый человек, которого своей эссенцией напитала благодать. Таково было жилище столь умного человека, как Таррега, которое достойно, чтобы его называли храмом по определению Раскина. И когда в гостеприимном пространстве звучали выходящие из гитары звуки, вы чувствовали экстаз перед этим мистическим видением и желание упасть на колени.

[ Глава V. Зрелость ] >> [ 16. Милосердие ]

Однажды утром, когда Таррега занимался, к нему подошел сын Пакито со словами: “Папа, у дверей человек, которого я боюсь”. Таррега, прекратив игру, минуту размышляет, затем приказывает мальчику: “Скажи этому человеку, чтобы он зашел”. Пакито, который был встревожен, неохотно согласился подчиниться, и мужчина бедного вида робко вошел в комнату. “Что Вы хотите?” - спросил Таррега его. “Простите, мне показалось, что играли на фортепиано, а дверь была открыта и я остановился, чтобы послушать”. - “Ах! Вам нравится музыка?” -  “Да,  сеньор, очень”. - “Если Вы не спешите и хотите послушать, садитесь, и Вам будет слышно лучше, чем от двери.” - добавил Таррега. Маэстро снова стал играть, и незнакомец широко заулыбался. Это был нищий, просивший милостыню у порога. Когда он хотел постучать в дверь Тарреги, услышав гитару, то в нерешительности остановился. В этом положении и застал его Пакито, который в испуге побежал предупредить отца, который, поняв, в чем дело, решил пригласить любопытного. После исполнения маэстро предложил своему неожиданному и изумленному посетителю, глаза которого, видимо, затуманились, бисквиты и рюмку хереса. Прощаясь с ним у двери, Таррега вспомнил, что хотя он его удовлетворил как поклонника музыки, он еще не удовлетворил его как нищего, и, вынув из кармана серебряную монету, непринужденно положил ее в руку нищего, почувствовавшего себя благодарным и радостным и на минуту в согласии с жизнью.

На тот же стул, на котором сидел нищий, садились и другие почитатели высокого социального ранга, и для всех эта гитара звучала также вдохновенно. Каждый попадавший в дом Тарреги сразу же забывал, что он принадлежит обычному миру и чувствовал, как переносится в самые возвышенные области духовности и искусства.

[ Глава V. Зрелость ] >> [ 17. Ученики и друзья ]

К 10 часам утра в доме Тарреги начинался парад учеников, которые под его руководством должны были совершенствовать технику исполнения. Неутомимые часы контролировали минуты и секунды, которые следовало посвятить легато, трелям, арпеджио, аккордам и т.д.

С 1903 по 1905 год, каждое утро, когда маэстро находился в Барселоне, мы с Олегарио Эсколано приходили к нему домой. Олегарио было 12 или 13 лет, и он был исключительно способным: он играл без малейших усилий  и абсолютно правильно самые трудные пассажи. Он исполнял все с абсолютной уверенностью, и маэстро возлагал на него большие надежды. К несчастью, в 15 лет он умер в Новальде на руках у своего любимого преподавателя. В 1904 году Тарреге был представлен Рафаэль Гордон из высокопоставленной семьи из Кордовы. Семья имела английское происхождение. Когда юноша услышал Таррегу, для него, всегда игравшего “фламенко”, открылись новые заманчивые горизонты. Маэстро испытывал к нему личную симпатию и с перспективой завоевать нового сторонника в своем деле, очень им интересовался. Юноша, благодаря настойчивым занятиям, добился звания прекрасного исполнителя. В это время периодически из Валенсии, для занятий с маэстро, приезжала девочка 12 лет, демонстрировавшая большую легкость в исполнении. Позже она стала известной исполнительницей Хосефиной Робледо, добившейся больших успехов в Аргентине и Бразилии, куда впервые завезла школу Тарреги.

В это время в дом маэстро также приходили другие ученики: Мерседес Агинага  из Памплоны, Хулия Бирулль, дочь знаменитого Мигеля-цыгана, Мария-Рита Бронди, итальянская лютнистка и музыковед и донья Пас Арместо де Кирога. Приходил также известный нам доктор Лекки, всегда представлявшийся нам в чем-то экзотичным и юмористичным.

Любители и друзья Тарреги, навещавшие его каждый вечер, начинали приходить около 5 часов. Одним из самых постоянных посетителей был доктор Хименес Барсело, из лучших исполнителей с самым возвышенным духом. Кроме того, из вечера в вечер приходили: Луис Сория, Энрике Гонсер, Хайме Боск, Энрике Гарсия, сеньоры Феран, Бане, Монтестру, Мигель Перес и пианист Мануэль Бурхест. Последним всегда приходил  доктор Гарсия Фортеа. Они играли дуэтом с Таррегой: “Адажио” и “Пастораль” из “Арлезианки” Бизе, “Менуэт” из “Сепепимино” Бетховена, “Менуэт” из Симфонии ми-бемоль Моцарта, “Анданте Кантабиле” Гайдна, “Кружевницу” Мендельсона и другие произведения из постоянно обновляемого репертуара. Две гитары, на которых играли с таким искусством, составляли органическое единство непревзойденного качества. Английский критик был прав, когда писал: “Два фортепиано звучат как одно фортепиано с половиной, но две гитары звучат как множество гитар”.

Среди друзей Тарреги особенно выделялся за свои врожденные личные качества Леон Форре. Леон Форре - это был “случай”, так повторяли как рефрен все любители гитары в Барселоне, почти все музыканты, многие артисты и все владельцы музыкальных магазинов Города. Он родился в Исоне /Лерида/ в 1868 году и с детства был пастухом. В юности Леон переехал в Барселону, искал работу и на первый заработок купил себе скромную гитару. Для гитары надо было найти преподавателя, и поначалу им был достаточно посредственный учитель. Затем ему потребовался лучший преподаватель, который бы преподавал ему сольфеджио. Но сперва надо было изучить буквы и научиться писать. Итак, постепенно в Леоне пробуждалась большая страсть к книгам и к музыке вообще. Он старался присутствовать на всех концертах как гитары, так и скрипки, виолончели, камерной и оркестровой музыки. Вскоре Леон женился и изменил свою судьбу. (Его единственный сын  впоследствии стал скрипачом с сильным темпераментом и музыкальными способностями). Леон имел привлекательное лицо и проницательный взгляд, на голове он носил круглую шляпу, придающую ему вид художника или выдающейся личности, однако он редко расставался со своей типичной для пастуха блузой. Его музыкальное образование проходило так бурно, что он  познакомился со всеми стилями и формами. Достаточно было прослушать то или иное неизвестное ему произведение классического, романтического или современного автора, чтобы он через несколько тактов мог определить его происхождение.

Леон приходил в дом Тарреги, когда думал, что маэстро один или только с семьей. Одновременно чувствительному и экспансивному, ему докучало присутствие незнакомых людей, перед которыми он должен был сдерживать свои эмоции. Наедине с маэстро Леон мог давать волю своим чувствам и позволять своей душе содрогаться при прослушивании  на старой гитаре маэстро с ее особым звучанием “Анданте” из “Пасторальной сонаты”, какую-нибудь прелюдию из Шопена или импровизации Тарреги, которого стимулировало  присутствие экзальтированного слушателя, и артист играл без устали. Каждый раз случалось одно и то же. Наедине, в маленькой столовой-кабинете Таррега предлагал своему другу гитару, чтобы послушать его. Победив свою природную застенчивость, Леон брал какой-нибудь аккорд и сразу же возвращал гитару маэстро со словами: “Давайте не будем терять времени”. Тогда Таррега снова начинал наигрывать, а Леон слушать и сопереживать от всей души. Каждая нота была как бы ударом в сердце и искрой для фантазии. По мере того, как  насыщался его дух, Леон произносил все более и более невозможные прилагательные. Восхищение и духовное наслаждение настолько накапливались в душе, что он рыдал в конце, брал маэстро за плечи: “Хватит, хватит, не играйте больше, а то я умру”. Уходя из дома Тарреги, он всегда уносил в кармане темной блузы последнюю новинку для гитары маэстро, шел широким шагом, как бы опьяненный от удовольствия, чтобы скорее прийти и отдаться разучиванию написанного на листе, с душой на кончиках грубых пальцев. Много раз, когда днем Леон не мог позволить себе этого удовольствия, он проводил целые ночи, разучивая и наслаждаясь нота за нотой тактами этих партитур.